Крикнули дозорщики «караул!» да кинулись к избе, а из-за нее выскочили черные, лохматые, серые, рогатые и вопиют:
— Р-рья! Р-рья! Р-рья!
Страшно! Лесовики, лешие. Глаза отводят. В такого и стрелять пулей бесполезно. Он ее зубами ловит. Надо медную пулю, заговоренную, тогда — да, можно и духа убить, а так — нет, сам с жизнью простишься, или с ума сведут. Дозорщиками были тогда Холстинин да Грамаш, затарабанили в окна:
— Помогите! Бесы! Лохматые! Саблей рубим — не рубится!
Выскочил Григорий без штанов, с Дарьей лежал, от змеиных укусов ее долечивал, бежит, сам косматый, голый, а в руках — ничего нет.
Догнал одного лохматого, перекрестился, ухватил его за руки, за ноги, и — боком об баньку. Лохматый пикнул, засипел и зловонное облако выдохнул из себя, аж волосы опалило мужикам. Бадубайка из пищальки ударил огнем. Завизжали окаянные, через тын и дыры стали сигать. А один кровью капал.
Григорий разъярен, вилы с назьмов вытащил:
— В лесу и медведь костоправ! Я вас выправлю!
Один серый плюнул себе через правое плечо и, втянув голову в плечи, заговорил человеческим голосом:
— Не губи душеньку! Мы думали, тут люди живут, а оно вон чё!
— А чего ж, не люди разве?
— Да сверху ты обличьем немного с человеком схож, а сам весь в шерсти, коль не дьявол — кто ж?
— Одного спросили: отчего глуп, а он ответил, де вода у нас такая. Я православный, а вот ты что за оборотень? — строго спросил Григорий.
— Нетчики мы. Ушли с Руси за Камень. Сам знаешь, царь-батюшка велел казнить за воровство только на Руси. За Камень уйдешь — вина прощена. Нас могут только лишь к пашне али к заводу приписать. А мы работой всякой тяготимся, не приучены, ни на царя, ни на барина, ни на монахов горб гнуть не хотим. Нигде нас в бумагах нет, не записаны, потому нас и нетчиками зовут. В нетях ходим. Еще порой серозипунниками кличут, зипунишки-то старые, драные. Обносились.
Григорий протер глаза:
— Похоже, правда, что не черти, только мелкие вы, да и грязью заросли. Грязь с вошью с вас соскрести, так и людьми станете. По ошибке, видать, загубили одного.
— Да, Ярошка не жилец, искровился, и Дружинку ты о баньку расшиб. А вот Яремка, Мемейка да я, Якушка, живы пока, слава тебе господи!
— По чужим амбарам шарить, так и с остальных дух выбьют.
— Нас, нетчиков, бывало, ватага в сто человек собиралась. Шорцев да телесов грабили, а не только, что мелкое что. Да мы от ватаги отбились. Нам лишь бы поесть…
— Я же говорю — мелочь вы. Да ладно, живите в Барбакане. До утра в амбаре. А уж побанитесь, чистое белье оденете, тогда будете жить в избе. А если, что не по мне — запорю, я хоть не царь-батюшка, а в этой заимке для вас старше царя. И вином, едой обласкаю, и бабу дам, а не будете слушать — шкуру спущу.
И пошел голый царь к болезной Дашке, а «духи» в сарай потащились.
Наутро оказалось — все живы, и ушибленный о баньку, и Бадубайкой подстреленный. Всех отмыли, всех своими травками Григорий подлечил. Стали люди как люди. Правда, ростом мелковаты. Но — ничё.
А Якушка великий затейник хоть сказки говорить, хоть рожи строить, хоть глаза отводить. Был в Руси он петрушечником. Его за то и били там кнутом. Сбежал за Камень, а то по указу Федора Михайловича в тюрьму хотели сдать. Бывало бабы попросят:
— Якушка, сказку!
Он начинает:
— У хозяина сад, в саду виноград, ворона летает, ягодки ворует. Мужик взял колоду, налил в её воду, ворона летела, в ту воду села, торбалась, торбалась, выторбалась. Сохла, сохла, высохла. Взмахнула крылом, ушиб её лом, упала в колоду, в холодную воду. Торбалась, торбалась, выторбалась. Мокла, сохла…
И не было этой сказке конца. Заводил Якушка другую сказку и той тоже конца не оказывалось. Смешил всех присловьями разными.
Бабы на заимке помаленьку хозяйство вели, мужики избы ставили, лодки строили, охотились, рыбу ловили. А в Томе гулял красноперый хариус, остроносая стерлядка сигала и ходили жирная нельма да благородный осетр.
Барбаканцы коптили мясо и рыбу впрок, каждый свой выполнял урок. И шли от неволи сюда и тоски беглые женки, волхвы, казаки, и уползали сюда, как ужи, от неудобства, от злобы и лжи. Везли инородцы меха свои лучшие, везли и сыры золотые, пахучие, ибо за все тут платили сполна женскою лаской и чаркой вина.
Стало на заимке больше трех десятков людей, жили получше, чем в неведомом беловодском царстве-государстве, о котором на базарах бывало волхвы распевали. Все спали со всеми. Ели все из одной огромной общей миски. Но первый кус всегда был Григорию да двум его женкам, Агафье да Дашке. А Петька, единственный на Барбакане ребёнок, обласкан был более, чем какой-либо иной мальчик на земле. И говорил своим барбаканцам и барбаканкам Григорий таковы слова:
— Вот разживёмся конями, сбруей, оружием, добрыми лодками, поведу вас в страну вечного счастья. Всё по дороге возьмем, что оружьем и силой возьмется, радость вовеки не переведётся. Да не смутят вас походы и битвы, ешьте и пейте, и пойте молитвы!
14. МОРСКОЙ БОЙ НА ТООМЕ
Потеряв жену и ребенка, Силантий затосковал, а отец его древний от всегдашней тоски по внуку и вовсе преставился. Старому — много ли надо? А тут — такой удар.
И у других казаков и заводских мужиков женки сбежали. Куда, зачем? Но не зря у бухарцев и прочих черных персиянцев толкуют, что в стенах есть мыши, а у мышей есть уши. Хребтины земли болезные тоже чувствуют, кто, куда скачет. Земля травами своими плачет. А если трава по ночам шелестит, то это земля о своём говорит.
Всё стало известно воеводе Афанасию Ивановичу. Нежданно-негаданно вырос неподалеку Кузнецкого города другой город! И там есть свой воевода Григорий Плещеев-Подрез. Вот те на!
И вызвал Силантия воевода, и стал допытываться: как? Не уследил? Не донёс! Приставом был назначен! Упустил преступника, да еще и собственную жену с робятенком потерял? Где это видано, где это слыхано у военных людей?
Велел воевода брать казаков да скакать к заимке той, городком оборотившейся, мол, командуй, Силантий, жену с сыном выручи из плена, а злодея Плещея свяжи по рукам и ногам и доставь к допросу! Сам такое неслыханное злодейство допустил, сам его и искореняй!
Силантий гневом воспылал. Саблю наточил — волос сечёт, рушницу зарядил, трех самолучших казаков с собой позвал. Уж я этому проклятущему злодею покажу кузькину мать! У этих казаков тоже женки на Барбакане прятались. Казаки зубами скрипели, обещали всем барбаканцам ребра пересчитать!
Скакали, аж лошадей загнали, распалились по дороге, только доехать — уж мы их! Ух!
Подъехали наконец посланцы воеводы к Барбакану. Ну дела! Стена! Всё по-правдишному. На стене дозорный смотрит:
